мне казалось, что в моих речах не было нужды. Однако студенты ждали, и идти на попятную было поздно.
Я скованно опустилась на стул, который подвинул мне Фарзан. Готовясь к процессу, я обнаружила, что несмотря на все старания, мне не удавалось облечь в слова те мысли и эмоции, которые заставляли меня так восторгаться «Великим Гэтсби». Я вспоминала объяснение романа, данное самим Фицджеральдом: «Вот почему этот роман так тяжело читать, – писал он, – из-за утраты иллюзий, придающих миру такую яркость, что уже неважно, где правда, а где ложь, лишь бы эта правда или ложь отливали этим чудесным сиянием». Мне хотелось объяснить им, что роман не о супружеской измене, а об утрате мечты. Мне почему-то было очень важно, чтобы мои студенты приняли «Гэтсби» таким, какой он есть, восхитились бы им и полюбили его из-за потрясающей и горькой красоты. Но этот класс требовал от меня более конкретных и практических доводов.
– Мы читаем «Гэтсби» не для того, чтобы узнать, хорошо это или плохо – супружеская измена. Мы читаем этот роман, чтобы понять, насколько сложны такие понятия, как измена, верность, брак. Великий роман обостряет чувства и восприимчивость к нюансам жизни и человеческой личности и препятствует фарисейству, рассматривающему мораль в виде незыблемых формулировок добра и зла…
– Но мэм, – прервал меня Ниязи, – нет никаких нюансов в том, что у человека связь с чужой женой. Почему бы Гэтсби не обзавестись собственной супругой? – угрюмо добавил он.
– А почему бы тебе не написать собственный роман? – раздался тихий насмешливый голос со среднего ряда. Ниязи оторопел. С этой минуты я уже не могла вставить ни слова. Они все как будто одновременно ощутили необходимость поучаствовать в обсуждении.
По моей просьбе Фарзан объявил десятиминутный перерыв. Я вышла из класса и двинулась на улицу; моему примеру последовали несколько студентов, которым тоже нужно было подышать воздухом. В коридоре стояли увлеченные беседой Махтаб и Нассрин. Я подошла к ним и спросила, что они думают о суде.
Нассрин взбесило, что Ниязи считал, будто у него монополия на мораль. Сама она не одобряла Гэтсби, но тот, по крайней мере, был готов умереть за любовь. Мы втроем пошли по коридору. Большинство студентов окружили Заррин и Ниязи; те ожесточенно спорили. Заррин обвиняла Ниязи – тот, мол, обозвал ее проституткой. Ниязи чуть не посинел от ярости и негодования и, в свою очередь, называл ее лгуньей и дурочкой.
– А как еще воспринимать твои лозунги, где черным по белому написано – женщины, что отказываются носить хиджаб – проститутки и приспешницы Сатаны? Это, по-твоему, мораль? – кричала она. – А как же христианки, которым по вере не положено носить хиджаб? Они, по-твоему, все развращенные потаскушки? Все до единой?
– Но мы живем в мусульманской стране, – яростно кричал Ниязи, – таков закон, и все, кто его…
– Закон? – прервала его Вида. – Вы пришли и переписали законы. И это закон? В нацистской Германии тоже был закон, обязывавший евреев носить желтую звезду! По-твоему, все евреи должны были носить ее, потому что иначе они нарушили бы проклятый закон?
– Ох, – презрительно отмахнулась Заррин, – даже не пытайся говорить с ним на эту тему. Он их всех назовет сионистами и скажет, что получили по заслугам. – Ниязи, кажется, уже готов был вскочить и влепить ей пощечину.
– Думаю, пора мне вмешаться, – шепнула я Нассрин, которая стояла рядом и завороженно наблюдала за происходящим. Я призвала класс к порядку и велела всем вернуться на места. Когда крики стихли, а взаимные обвинения более-менее поугасли, я предложила начать открытое обсуждение. Мы не станем голосовать за вердикт, но выслушаем присяжных. Вердиктом станут их мнения.
Несколько левых активистов высказались в защиту романа. Мне казалось, они сделали это отчасти потому, что мусульманские активисты были настроены категорически против. По сути, их защита не сильно отличалась от обвинения Ниязи. Они утверждали, что литературу наподобие «Великого Гэтсби» читать необходимо, потому что мы должны иметь представление о безнравственности американской культуры. Нужно читать больше революционного материала, но и такие книги тоже нужны – чтобы понять врага.
Один ученик процитировал знаменитое высказывание товарища Ленина о том, что, слушая «Лунную сонату», он «добреет». Хочется гладить людей по спинкам, хотя надо бы забивать их дубинками – что-то в этом роде [42]. Одним словом, основной претензией моих студентов-радикалов к «Великому Гэтсби» было то, что роман отвлекает их от революционного долга.
Несмотря на разгоряченные споры – а может, как раз из-за них – многие студенты отмалчивались, хотя довольно большая группа окружила Заррин и Виду, бормоча слова поддержки и похвалы. Потом я узнала, что большинство студентов поддерживали Заррин, но лишь немногие оказались готовы рискнуть и заявить о своих взглядах вслух; как мне потом сказали, им не хватало уверенности, чтобы изложить свою позицию так же «красноречиво», как защита и обвинение. Некоторые в личной беседе признались, что считают книгу хорошей. Почему же тогда они не высказались в ее защиту? Потому что другие излагали свои позиции так уверенно, с таким пылом, а они не могли даже сформулировать, почему книга им понравилась – просто понравилась, и все.
Перед самым звонком Заррин, молчавшая с перерыва, внезапно встала. Она явно волновалась, хоть и говорила тихо. Она сказала, что иногда не понимает, зачем некоторые ее однокурсники выбрали литературный факультет. Что значит для них эта профессия? Что до книги, ей нечего больше сказать в ее защиту. Сам роман – главный аргумент в его защиту. А нам, пожалуй, есть чему поучиться у Фицджеральда. Прочитав «Великого Гэтсби», Заррин не пришла к выводу, что супружеская измена – это хорошо и всем нужно стать мошенниками. Разве все прочитавшие Стейнбека разом забастовали и двинулись на запад? А прочитавшие Мелвилла – все ли они отправились на китобойный промысел? Все-таки люди не настолько просты. А революционеры – неужто они лишены личных переживаний, эмоций? Неужто никогда не влюбляются, не любуются красотой? Это потрясающая книга, тихо сказала она. Она учит ценить мечты и относиться к ним с осторожностью; учит искать честность там, где ее не ждешь найти. К тому же, Заррин получила удовольствие от чтения, а это тоже аргумент в защиту книги, неужели вы не видите?
В этом «неужели вы не видите» я услышала искреннюю тревогу, превосходящую ее презрение и ненависть к Ниязи. Она хотела, чтобы и он увидел, непременно увидел. Она замолчала и оглядела класс и своих товарищей. Те еще долго ничего не говорили. Даже Ниязи не нашелся с ответом.
В тот день я ушла
